Владимир Семёнов: Здравствуйте. У нас в эфире Библио-TV. Мы находимся в библиотеке искусств имени Боголюбова и сегодня у нас в гостях писатель, поэт, член союза писателей Москвы и русского ПЕН-центра, Алина Витухновская. Здравствуйте.

Алина Витухновская: Здравствуйте.

В.С.: Большое спасибо, что Вы к нам пришли, мы постараемся поговорить, прежде всего, про творчество творчество, хотя ваше творчество, конечно, неотделимо от общественной политической деятельности, потому что это всё это все разные стороны и разные форматы личности. Вы знаете, но я вот начну наверное с такого вопроса. Вот так как у Вас опять же, прежде всего в творчестве очень часто присутствует мрачная тематика, тематика смерти, крови и так далее, и так далее. Вот мой вопрос будет такой: если взять два противоположных полюса «добро» и «зло», Вы где себя видите между этими двумя полюсами?

А.В.: Я не верю в добро и зло. Я верю в субъектные интересы, я верю в интересы определённых людей определённых групп или определённых метафизических фигур, но в интересы условного бога я не верю, потому что, как говорится, ваш бог мёртв. И потому что я материалист. Но «добро» и «зло» это такие манипулятивные общественные конструкты, и действительно некие общественные интересы и есть то, что выгодно и приятно большей частью обществу и оно именуется добром, а есть то, что невыгодно и неприятно и оно именуется злом. Я не отнесла бы себя ни к какой части и не хотела бы чтоб меня относили. И, естественно, всякий человек и всякий субъект, совершая какие-то действия, которые кажутся ему правильными, формально соотносит себя с добром. Я не представляю человека, который бы сказал «я есть зло», ну какой-нибудь гот, подросток, но никакой разумный человек, даже если он есть зло, вам такого не скажет. Все мы руководствуемся благими намерениями.

В.С.: Вы знаете, мне не очень понятно, как материализм в Вас сочетается с метафизикой,
потому что всё-таки это такое уже из сакральных, скажем, понятий. То есть Вы атеист?

А.В.: Я не могу назвать себя атеистом, потому что атеизм определяет человека через его отношение к богу, а в моём мире, в моём понятийном аппарате, такое понятие отсутствует. То
есть, я понимаю, что есть другие люди, для которых бог является действующим игроком,
действующим метафизическим субъектом. Я допускаю это, но для меня идея бога-творца не интересна. Я не могу в это верить или не верить, я знаю для себя, что этого нет. Я не очень
понимаю, что такое вера. Я понимаю, что такое знание или убежденность или что такое сомнение, но я не понимаю что такое вера. Как можно принять на веру такую вещь как бог. Для меня это абсурд. 

В.С.: Знаете, я нашёл у Вас такую цитату «апофеозом диктатуры является природа или бог, нечто, что не спросило меня, желаю ли я родиться здесь и жить или участвовать в этих процессах, и согласна ли я умирать».

А.В.: Совсем наверное детская цитата.

В.С.: Вы сейчас согласны с этим?

А.В.: Я согласна, но не сказала бы так. Естественно, имеется ввиду бог как манипулятивный конструкт. Имеется ввиду то, что если я говорю на человеческом языке, на общественном языке, я употребляю термин «бог». Там как раз были перечислены, по-моему, бог,
природа и случай — нечто, что явилось причиной. Если это нечто не спрашивало моего согласия на то, чтобы я была осуществленной здесь, естественно, это нечто мне не может
никак импонировать. Естественно это «нечто» является моим метафизическим врагом, потому что сказать, будто оно является реальным врагом — это всё равно что признать его реальность, его субъектность. Поскольку то, что я сказала о боге, отрицает его существование, видите, вот это и есть метафизика. Это нечто промежуточное между материальным миром и миром представлений, но мы не можем утверждать, что эти представления реальны. Это представления, такие языковые конструкты, чтобы понять, о чём мы говорим, говоря о боге. Нам нужно уточнить, что Вы имеете в виду под этим и что я имею виду под этим. Я имею ввиду действительно социальный управленческий конструкт.

В.С.: А в своей поэзии, вообще в литературе, Вы что ищете? Просто уверен, что есть писатели и поэты, которые… ну, вот кто-то ищет какой-то истины, кто-то ищет бога, кто-то просто пишет, потому что он не может, как графоман, не писать. Вы можете сформулировать, что ищете?

А.В.: Я могу не писать. Я ничего не ищу. Мне кажется, что я всё знаю. Всё, что я ищу, скорее расположено в материальном мире, нежели в мире идей. Более того, я считаю, что сама несу некую идею и я абсолютно тождественна своей идее. Я назвала бы это идеей себя. Я ничего не ищу, кроме некого утверждения своих идей, и я не скрываю, что литература это форма
манипуляции чужим сознанием, но это не форма самовыражения для меня. Пожалуй, я не нуждаюсь самовыражении.

В.С.: Это скорей форма декларации себя?

А.В.: Это больше манипуляция, чем декларация. Когда-то это было и декларацией тоже, но я не вижу смысла декларировать себя, потому что в метафизическом или идеологическом аспекте, что странно прозвучит, но я не желаю быть понятой или принятой. Я желаю быть понятой и принятой на более низком уровне — на общественно-политическом. На общественно-политическом уровне я говорю несколько на другом языке, чем сейчас мы с Вами говорили, например, о метафизике. Я не хочу быть совершенно понятой до конца, разоблачённой и так далее.

В.С.: Я правильно понимаю, что вообще в какой-то мере это такая парадигма постмодернизма, то есть то, что Вы вообще несёте своим творчеством? Если опять же взять два полюса восприятия мира — мира как трагедия и как игра, то есть для Вас это всё-таки ближе к игре или…?

А.В.: Это трагедия, но и трагедией можно манипулировать. Я не постмодернист, потому что всё, что я делала — я делала по правде. Меня можно назвать постмодернистом только в том смысле, что я не верю в то, что то, что я делала по правде, работает в том мире, на который я желаю влиять. То есть, я просто рационалист или скептик, я не знаю, можно ли меня отнести к постмодернистам. И я не знаю как определить концентрацию собственной искренности. Если пишешь нечто, в один момент ты можешь быть этому тождественен, но когда ты вступаешь в это общественное поле, ты уже смотришь на это со стороны постмодернизма. Такое упрощение. Я не хотела бы быть записана в постмодернисты, но и ровно так же не хотела, чтобы меня причисляли к каким то людям, которые тут так самовыражаются и настолько искренне. Потому что искренний человек в современном мире уже становится немного смешным.

В.С.: Как бы Вы сформулировали свой культурный код? В творчестве, в поэзии, ещё в литературе: что это, какой полюс?

А.В.: Это наверно вопрос не для меня, а для критиков. Я не могу его сформулировать, только могу сказать, что у меня нет общего культурного кода и общего культурного поля, пожалуй, в нашей стране, в литературной среде, ни с кем. Я не разделяю взглядов типических для интеллигенции литературных сред. У меня крайне нетипичные взгляды. Думаю, что это всё-таки дело критиков.

В.С.: А вообще современную литературу, современную поэзию… Вы как-то следите и как вообще воспринимаете, что-то есть интересное, какие-то интересные фигуры? Что сегодня происходит?

А.В.: Для меня первым делом всплывают люди, с которыми я общаюсь. Настолько сузился литературный, политический мир. И материальный мир всё-таки куда-то вычленяет литературный. Я бы хотела сказать о тех, кого я вижу и с кем общаюсь. Например, писатель Алиса Ганиева. Но я воспринимаю её и как общественного персонажа и никуда не могу от этого уйти. Это и та же Дана Курская — она издатель этой книги («Меланхолический конструктор» - прим.), поэт. Я, пожалуй, назову какие-то известные банальные имена. Это то, что было в прошлом и когда-то меня формировало. Не могу сказать, что сейчас меня что-то формирует, потому что я больше читаю какой-то научной литературой или политической, чем художественной литературы. Это наверное Бродский и Сорокин, хотя уже Сорокин, конечно, становится неактуальным на фоне тех событий, которые происходят в России, пожалуй так. 

С.В.: А какая литература Вас сформировала, оказала, может быть, самое большое влияние на мировоззрение?

А.В.: Возможно, Набоков, Бродский. На моё мировоззрение никто не оказал влияние. Думаю, что я просто с ним родилась — с готовым мировоззрением и с готовой идеей, а тексты я, конечно, оцениваю, в первую очередь, с точки зрения их качества, нежели с точки зрения
какой-либо идеи, которую они несут. У Набокова высочайшего качества текст и у Бродского тоже. Тут идея вторична, как мне кажется.

С.В.: Печальный опыт тюрьмы сильно повлиял вообще на творчество и на мировоззрение?

А.В.: Он не печальный и он на меня никак не повлиял.

С.В.: У Вас есть даже фраза о том, что «улыбаться первый раз я начала только в тюрьме». Это
действительно так?

А.В.: Это конечно же неправда, это поза. Ну это же видно.

С.В.: Ну да, я рад, что Вы всё время улыбаетесь. А это вообще как-то повлияло на творчество?

А.В: Нет, это повлияло на моё чувство самоуверенности. Я как будто сыграла в какую-то игру и получила то, что я хотела. А хотела я публикации, СМИ и получила это. Что же в этом опыте плохого? Самой тюрьмы я даже не заметила, потому что сразу превратила это всё в концептуальную акцию. У меня не было времени почувствовать на себе какие-то перипетии. Например, «душ не так работает» или «кровать не так стоит», или «погода не та», — ты это замечаешь, а когда ты входишь в роль, начинаешь играть в игру и это игра имеет общественный резонанс, ты уже этого не замечаешь. Вот это, кстати, пример того, как трагедия может превратиться в постмодернистскую акцию, хотя насколько она «постмодернистская» и насколько это «трагедия». Это то же клише, что человек попал в тюрьму и ему «стало плохо», но мы же не знаем, как жил этот человек и как ему было, и мы не знаем, какие у него цели, и мы ж не знаем его иерархию ценностей и так далее. 

С.В.: Вам сегодня в России комфортно или не комфортно?

А.В.: Я не могу сказать, что я вообще себя когда-либо чувствовала комфортно.

С.В.: Ну, а как Вы себя чувствуете в России как? Нет ощущения какой-то чуждости, оттого что у страны глобально совершенно другое мировоззрение? То есть у Вас нет ощущения какого-то сильного диссонанса?

А.В.: У меня нет ощущения чуждости, потому что я считаю, что живу в своей стране и
моя страна должна быть моей страной, как я ее вижу и как видят её другие прогрессивные люди. Если в ней происходят какие-то вещи, которые мне не нравятся, то я думаю, что чуждыми не места должны стать, а те люди, которые делают эти вещи. Мне кажется, что это логично. И почему я должна чувствовать дискомфорт на своей территории, на своей родине?

С.В.: То есть уехать куда-то в Европу, не было, и нет желания?

А.В.: У меня нет такого желания, потому что я продекларировала свои цели амбиции, которые прямым образом связаны с Россией. Однако я не считаю, что жить в каком-то месте в современном мире, когда есть все коммуникации и так далее, что это вопрос того, на какой территории ты находишься. Это вопрос того, как ты себя чувствуешь, сколько у тебя денег, сколько у тебя контактов и как ты функционируешь в обществе, а не того, где ты живёшь. И в Москве можно жить совершенно по-разному — можно жить прекрасно, а можно жить чудовищно. И в Берлине то же самое.

С.В.: Вот если мы заговорили про Европу, то, что там сегодня происходит, какие-то странные и неожиданные изменения, мы часто говорим о «кризисе Европы» и кризисе либеральной Европы, кто-то говорит о том, что Европа захлёбывается от своей толерантности. Вы как видите и как оцениваете то, что сегодня происходит?

А.В.: Я думаю, что в Европе, в сравнении с нынешней Россией, всё прекрасно. Обсуждать Европу из нынешней России, именно по политическим и экономическим причинам, как минимум некорректно. Я считаю, что никакого «кризиса Европы» не было и не будет. Его придумал Шпенглер и его не произошло. Ни разу не произошло. Там случались свои моменты кризисные, но глобального кризиса не произошло. Что не нравятся здешнему населению — приток мигрантов в Германии как-то страшит людей, которые живут среди гастарбайтеров? Это выглядит действительно смешно. У меня впечатление, что здешние граждане, которые говорят об этом, осуществляют то, что называется в психологии «репрессивный перенос». Это они себя отождествляют с теми мигрантами, это их способ спасения, они говорят «нет-нет, это не про нас, есть кто-то, кто живёт хуже нас». Ну допустим, я не считаю, что это проблема, которую, повторюсь, корректно обсуждать, глядя из России, где дела обстоят явно хуже, чем процветающей Германии. А те проблемы, которые связаны с издержками толерантности — на самом деле, решаются принятием одного или двух законов – и приток мигрантов прекращается, то есть если эти законы не принимаются, значит немецкое общество устраивает то, что происходит. Я действительно считаю странным говорить о «закате Европы», сидя в современной России 2018 года. 

С.В.: Если говорить про европейскую цивилизацию, она же тоже очень разная и у всех разное восприятие. Для кого-то европейская цивилизация это Сартр, Камю и какая-то левая интеллектуальная идея, для кого-то вообще европейская цивилизация это христианская Европа, для кого-то это Вольтер, а для кого-то, может быть, это Рим и Древняя Греция, вот всё-таки для Вас восприятие Европы, которую мы теряем (или не теряем) это — что? Что Вам ближе?

А.В.: Ну, во-первых, опять это некорректный термин — «мы теряем Европу».

С.В.: Теряем или не теряем.

А.В.: Если мы потеряем Европу, то мы потеряем её только в рамках действующей полит-экономической ситуации. Мы теряем Европу потому что мы ведём неправильную внешнюю политику, но и внутреннюю заодно, а не потому что что-то происходит в Европе. В общем-то, Европа не так нуждается в России, как можно подумать, и не так нуждается она в русской литературе, как принято думать. Русская литература — нечто такое сакрализованное. Конечно, русская литература прекрасна. И тот же Набоков, и тот же Бродский или, например, я. Но мир прекрасно обойдётся без русской литературы. И если говорить о современности, если говорить о Европе, наверное, я воспринимаю цивилизацию как то, что здесь так не любит как потребитель. Как человек с гламурным сознанием, человек, стремящийся жить в комфорте и как либерал, я думаю, что Европа — более комфортное место для проживания нормального человека это её основное достижение. Это и Вольтер, и Сартр — вся культура, весь пласт. Здесь нельзя выделить кого-то. И культура уже не первична, там уже сформирован другого типа человек. Чтобы какие-то мигранты разрушили Европу своим присутствием, необходим век как минимум, а не годы, которые это происходит. Это всё такой белый шум информационной. Ещё раз повторю, я думаю, что там всё в порядке. Во всяком случае, по сравнению с Россией. 

С.В.: Вот всё-таки опять же я снова возвращаюсь к метафизике. Мне кажется, что метафизический подход не очень стыкуется с идеологией комфорта. Всё-таки метафизика, она вообще про другое, то есть если мы говорим про Европу с метафизической точки зрения, вообще — про цивилизацию с метафизической точки зрения, можно сделать дальше параллели — метаисторический подход про который говорил Даниил Андреев, то это скорее
категория духа, нежели категория потребления.

А.В.: Но я не верю в чистый дух, не верю в чистую метафизику, и я не и декларировала себя как метафизика и как чистый дух. То, что я могу рассуждать о метафизике, не делает
меня чистым духом. И чём в более комфортных условиях я буду находиться, тем лучше я буду рассуждать о метафизике. Такая же абсолютно прямая связь. 

С.В.: То есть это всё-таки именно либеральный, как Вы говорили, праволиберальный подход, взгляд на общественное устройство?

А.В.: Ну, пожалуй, да. Правда, никто из праволибералов ещё не говорил о метафизике, я буду первой. Но действительно о термине «метафизика» тоже нет общей договорённости — о том, что мы имеем ввиду. Некоторые имеют в виду под ним какую-то совсем уж чистую идею, а для меня это просто другая сфера более высоких материй, нежели общественно-политические, где уже могут звучать понятия демиург, гностицизм и т.д., но если я говорю о метафизике, это ни в коей мере не значит, что я верю в существование «чистого духа» и что во мне содержится вообще какой-либо дух. Я считаю, что у меня есть только мозг и никакого духа во мне нет. Интеллект — да, но не дух. 

С.В.: То есть можно сказать, что все стихи которые пишет Алина Витухновская это именно от Алины Витухновской, а не как некоторые поэты говорят, что «когда вот у меня ощущение, что стихи — от бога».

А.В.: Ну я бы сказала, что это шизофреническое ощущение. Ну, вот как это: если стихи от бога, пусть бог получает нобелевские премии, но премии почему-то получает автор. Если стихи от бога, то при чём здесь ты? И я приверженец идеи субъектности. Важнейшее, что существует в мире это идея и субъект — носитель идеи, отдельные персоны, которые обладают собственной самостью — я и так далее. Если некто заявляет себя транслятором, всего лишь неким приёмником, это для меня не субъект, не «Я» и не личность, это для меня
что-то несерьёзное. Я не очень в это верю, просто считаю, что это такое кокетство или общее клише, что вот что-то приходит извне. Но ещё возможно, что люди не всегда контролируют свои психические состояния — они, может, просто переключаются на другую психическую
волну, на которой они не живут в обыденной жизни и им кажется, что будто приходит извне, а они просто сейчас в этот момент, грубо говоря, борщ не готовят и ботинки не чистят; они просто переключились, вот и всё. Но это не значит, что им что-то транслируют. Ну, а если транслируют, то это, пожалуй, шизофрения. 

С.В.: Когда Вы смотрите на то, что писали – на поэзию или прозу, по прошествии 10 лет, у Вас есть какое-то ощущение разочарования?

А.В.: Я просто не смотрю. Это графоманы перечитывают свои старые тексты и смакуют — тайно или явно. Я этого не делаю, мне просто некогда.

С.В.: А для Вас писательский труд это эта работа или это какое-то минутное озарение, которое работает?

А.В.: Это скорей работа, даже пытка. У меня был такой программный текст — «Текст через пытку» и я не понимаю, что есть вдохновение и что такое по Барту удовольствие от текста. Это тяжёлый труд.

С.В.: То есть, по сути, Вы заставляете себя сесть писать что-то, да?

А.В.: Я заставляю, пытаюсь сделать это помногу и редко, чтобы не мучить себя, чтобы не испортить себе внешний вид, чтобы не разучиться говорить на другом языке. Просто погружаться в писательско-поэтический мир имеет смысл тогда, когда это имеет общественный резонанс. Писать в стол, например, мне не интересно. Как я сказала, у меня нет цели самовыражаться, поэтому я не сильно себя утруждаю и не заставляю себя
что-то писать, лишь бы писать. Я вообще не понимаю эту мазохистическую страсть — «ни дня без строчки», у меня её нет.

С.В.: Присутствие мрачных тем в Вашей поэзии — это какой-то внутренний пессимизм? Вы пессимист или неправильно так?

А.В.: Пессимист, скептик, циник отчасти, но опять, смотря в какой области. То, что мы говорим о метафизике или литературе — такие радикальные утверждения, хотя я пыталась смягчить, я никогда не стала бы говорить это в другом формате, например, на общественно-политические темы. Наверное бы даже выглядела бОльшим оптимистом, чем большая часть населения. 

С.В.: Вы говорите, что Вы пессимист, но ведь не во всём, вот, например, на общем фоне Вы совершенно не смотрите пессимистично на современную Европу, то есть это всё-таки не какой-то основной вектор негативного взгляда на происходящее?

А.В.: Это в том числе часть моей политической позиции, ведь помимо того, что то, что я говорю про Европу, это совершенно искренне, но это и часть моей политической позиции в том числе. То есть, даже если бы в Европе всё стало плохо (хотя я правда не считаю, что там всё плохо), я бы так не сказала. А если мы имеем дело с оголтелой машиной агитпропа, мы должны себя вести тоже несколько упрощённо в рамках этого агитпропа. Естественно, я
тоже говорю в неких рамках, Вы пытаетесь сейчас из вещей, которые по сути несовместимы, сделать единого цельного персонажа — Алину Витухновскую. Вот из этих текстов поэтических (речь о последнем сборнике стихов, лежащем на столе — прим.), из моих политических деклараций, а это, по сути – невозможно или возможно с большим трудом. Но, скорее всего, невозможно, потому что это не пересекающиеся области. Если я пишу поэтические тексты — это одно, если я разговариваю на общественно-политические темы — это совершенно другое. Вот это не стоит объединять.

С.В.: Вы сейчас где себя больше видите, всё-таки в политике или в поэзии?

А.В.: В политике, да. Другое дело, что у нас нет политики, а где нет политики, собственно, там нет поэзии.

С.В.: То есть, дальнейшие планы политические сохраняются, Вы не намерены это бросать?

А.В.: Нет, напротив.

С.В.: А в планах что? Создать партию и зарегистрировать — нереально. Вы ставите задачу
формирования какого-то круга сторонников?

А.В.: Формирование круга сторонников – да, медийная и финансовая поддержка в той форме, в которой она возможна, потому что она невозможна на государственном уровне по определённым и очевидным причинам. Вообще я планирую действовать по ситуации, она же меняется. Я не могу сказать, что я буду делать через год.

С.В.: А вот если затронуть тему женщины в политике, так как она была Вами затронута на прошедших выборах, Вы относите себя как-то к феминисткой идеологии?

А.В.: Нет, я готова была поддержать феминисток, если они поддержат меня. Я считаю их движение прогрессивным только в той области, что касается участия женщин в политике, что касается оплаты труда, то есть в совершенно простых, материальных вещах. Что касается
гендерных отношений и всего прочего, хотя я пыталась говорить на эти темы и отвечать на вопросы, которые они присылали, но, признаться честно, это совсем не моё. Я не считаю, что в нынешней России, в её экономическом состоянии это важные темы. Я считаю это довольно
маргинальные или досуговые темы и что вопрос о каких-то личных и интимных отношениях, каждый взрослый человек может решить сам для себя, не вынося это на общественное обсуждение. Если у кого-то есть время, досуг это обсуждать, ну пожалуйста. То есть я совершенно не против, чтобы это обсуждалось, но это не моё. Я считаю, что феминистки, которые добились права голоса для женщин — они сделали нечто важное, а феминистки, которые обсуждают как с ними общался какой-то молодой человек, ну…

С.В.: А права животных какое-то занимают место и вообще какая-то экологическая тематика?

А.В.: Ну да. Мы, безусловно, против убийства животных. 

С.В.: То есть позиция в том же привычном европейском и либеральном контексте. Снова возвращаюсь к литературе: о творческих планах можно как-то говорить, что ожидать в ближайшее время?

А.В.: Я как раз готовлю книгу из политических эссе и текстов, которые были написаны за время предвыборной кампании, по поводу неё и по поводу событий в России, но у меня при
этом достаточно текстов неопубликованных или давно опубликованных, которые я хотела бы переиздать — и поэтических, и прозаических. Это всё в работе.

С.В.: Можно вообще жить за счёт литературы и поэзии, на Ваш взгляд?

А.В.: Нет. 

С.В.: То есть Вы не ставите такой задачи?

А.В.: Нет, я тут тоже совершенно циничная и довольно меркантильное существо. Если
что-то можно продать, то его нужно продать, но рассчитывать на то, что продастся, когда оно не продаётся, как живут некоторые деятели искусства, что когда-то на них что-то свалится –нет, это конечно глупо. Мне, в общем-то, быстрее и удобнее издать книгу за свой счёт или за счёт пожертвований сторонников и поклонников, чем бегать по издательствам и ожидать каких-то небесных гонораров. 

С.В.: То есть Вы пишете и издаёте, то что лично Вы считаете нужным, а не то, что кто-то?

А.В.: Ну да, я не готова работать на заказ, если только не найти общий язык издателям настолько, что это будет наш общий интерес на 100% или хотя бы на 90. И я не вижу такой нужды, потому что те гонорары, которые здесь выплачиваются – мне это как-то не интересно.

С.В.: Наверное, стоило с этого начать: а как Вы начали писать? Есть такое мнение, что большинство начинает писать как некая реакция на какое-то состояние влюблённости или что-то вроде, но я предполагаю что наверно это не Ваш случай.

А.В.: Нет. Я в три года что-то начала сочинять и писать от руки — в пять или шесть, точно не помню. Давно об этом не думала и не говорила, но очень рано.

С.В.: Это были стихи?

А.В.: Стихи и сказки. Я помню, что моими основными детскими фантазиями были как раз какие-то фантазии по завоеванию мира, про войны и так далее. Вот отсюда, может, какие-то
политические идеи тоже. Но я некотором роде всегда была манипулянтом. Я хорошо чувствовала слово и поняла как словом можно влиять на действительность, на окружающих людей и пыталась это делать. Это было основной мотивацией, не самовыражение или попытка передать какие-то состояния. Может быть и это, но в очень малой степени. То есть, в большей степени меня интересовали манипуляции, меня интересовала реакция людей взрослых, когда я была ребёнком, хотя я, конечно, не была ребёнком в том смысле, как все остальные дети. Я не чувствовала себя ребёнком, а чувствовала себя довольно древним существом, которое попало в такой адок низшего уровня и не очень понимала, что с этим делать. Но с помощью слова, манипуляции словом, я примерно понимала как взаимодействовать там с этим миром. Пожалуй, так.

С.В.: Сегодня искусство сблизилось с политикой через акционизм и очень многие художественные акции стали, по сути, политическим действом. Взять тех же самых Pussy Riot и так далее. Вот Вы как-то вообще видите себя в этой форме политической активности на стыке политики и искусства через акционизм?

А.В.: Нет ,я больше тяготею к форматности, к чему-то более общественно понятному, но концептуальные акции рассчитаны на определённую среду, которая может аплодировать долго, но она не принесёт вам политических дивидендов. Это довольно узкая среда, это культурная среда, но это не электорат. То есть, участвовать в акции, скорее, было бы мне вредно, чем полезно. Я не хочу выглядеть радикалом и не хочу выглядеть странной личностью. В стихах — пожалуйста, но не в общественной деятельности.

С.В.: А вообще, скажите, то, что делают те же Pussy Riot, это для Вас это искусство или это политика?

А.В.: Политика больше, конечно.

С.В.: А группа «Война», например?

А.В.: Они мне неприятны и не интересны. 

С.В.: А вообще современное искусство как contemporary art, в нынешнем контексте Вам нравится, Вы как-то за ним следите?

А.В.: Я за ним слежу, насколько это возможно. И я не разделяю взглядов тех консерваторов, которые нападают на современное искусство. Но, скажем так, оно мне не настолько интересно, вернее сказать, мне кажется, что я о нём всё знаю, ну я сама когда-то что-то
подобное делала. Я это знаю вблизи и мне дальше это не очень интересно. Я примерно знаю, что они могут сделать или сказать, меня это не сильно трогает, но я считаю, что пусть они будут. Опять, как либерал я считаю, что они должны быть.

С.В.: То есть, Вы себя тоже не ощущаете какой-то частью вот этого культурного пласта и той субкультуры?

А.В.: Нет, никак не ощущаю. 

С.В. : То есть, опять же Алина Витухновская — это абсолютно самостоятельное явление и свой собственный продукт, который, возвращаясь к культурному коду, с которого мы начали, по сути очень сложно идентифицировать, приблизив к тому или другому…

А.В.: Да, поэтому я сказала, что меня сложно как-то идентифицировать или назвать какой-то культурный код, что это задача критиков. Мне самой бы было интересно, как меня видят со стороны, но я не могу себя идентифицировать — и не потому, что мне хочется быть как-то в отрыве и такой особенной. Я на самом деле не могу себя идентифицировать, потому что я употребляла термин «субъектность», я полагаю, что всё-таки во мне слишком много эго, субъектности, слишком много того, что я называю Я-Идеей, что даже всё, что меня формировало, от меня как-то постепенно отвалилось. Отчасти даже я это делала сознательно. Помню, как в детстве был такой был период, что я намеренно перестала читать, чтобы на меня вообще ничего не влияло. Я хотела создать себя из себя. Быть своей собственной идеей — это и быть субъектом, быть не подверженным влияниям и не сформированным ничем. Конечно, человек не может быть не сформирован ничем, но я хотела бы максимально приблизиться к этому идеалу. А теперь, видите, не могу вспомнить даже, что меня сформировало. Вот, приблизилась. Идеал во плоти.

С.В.: Расскажете про эту книгу?

А.В.: Эта книга издана Даной Курской, я о ней уже говорила — прекрасный поэт и прекрасный издатель, и, видимо, очень хороший человек. Она, как я понимаю, всё издаёт за свой счёт, своими усилиями фактически и редко такое встречается. Я ей очень благодарна.

С.В.: Можно попробовать попросить Вас что-нибудь сегодня отсюда (из книги – прим.) прочитать, то что Вам хотелось бы?

А.В.:

НУЛЕВАЯ КОЛОНИЯ

Умирает поэт. Но как в рацио реанимации
Повторяется стихотворение. Вертится
Как пластинка в истерике, в реинкарнации.
В коронации нерукотворным безверием

Как Вертинский скрипит в кокаиновом холоде
КолокОлом, глаголом иль комом, что в горле Империи.
Ты застрянешь двухглавым орлом или ором в той родине-мордоре,
В Лукоморге, на каторге, дорогой Александр Сергеевич.

По усам нефть текла, но попала не в черные дыры,
Что не бездна, конечно, но тоже подобие рта.
Я там был, там мое бытие как отсутствие мира.
То есть, жизнь заменяет не смерть, но скорей пустота.

Отдыхай декоратор догадок — философ Хайдеггер.
Пустота не витальна и в этом ее красота.
Русь давно не сакральна. В ней голем был собран из лего.
И имперский конструкт создается в "Икее." Чиста

Сей колонии суть — нулевая игра симулякров.
Здесь "Иисус" стал давно симулякр, да и был симулянт.
Не корми "имитатора", ибо ты сам имитатор.
А потом мародер. Опускающий крылья атлант

Это ты. Все последние войны бескрылы.
Безымянны, безродны. И в свежих могилах лежат
Анонимные мы, те, которых ничто не манило
Защищать псевдородины вечный бессмысленный ад.

С.В.: Спасибо, я думаю, что как раз вот на этой ноте, хочу поблагодарить. Действительно, это было очень интересно и уникально то, что мы всё равно не можем найти какой-то вот
конкретной точке преткновения да и приблизить к тому или иному полюсу. В в этом наверное суть персоны. Поэтому я хочу Вас поблагодарить, что Вы нашли время к нам прийти. Приходите ещё. Я хочу напомнить, что мы смотрим Библию-TV и находимся библиотеке искусств имени Боголюбова, а сегодня у нас в гостях Алина Витухновская – писатель, поэт и политик. Спасибо большое!

А.В.: Спасибо вам.

Ссылка на текст интервью: https://a-vituhnovskaya.livejournal.com/870866.html?utm_source=vksharing&utm_medium=social